Детский похоронный оркестр 

                              1 

Смотрели многие с ветвей, 
держали поручни в руках, 
и поминали праотцов, 
и хмурью похмеляли брови, 
укорчиво глядя вокруг, 
где буйно дети собирались. 
И образуя толпы даже, 
шептали тетушки с азартом, 
друг другу радостные вести: 
"Издох проклятый, пал на доску, 
и мирно, сам себе лежит, 
сложив потребность вольтерьянства, 
и воплей, и ужасных лиц". 
 
Смотрели многие с укором
на барабан влекомый малышом, 
что был в берете чувственном, с пером, 
обласкан мамой, пакостно моргавшей
из нескорбеющей толпы, 
что труп закрытый провожала
украсив им обеденные страсти, 
во имя приглашения к столу, 
где у кухарки гусь, 
в жиру зовёт к тарелкам, 
и зянькают фужеры для вина. 
 
Мамаша, что чихает справа
толкает мужа локтем, и сопит: 
"Мой птенчик мал ещё, но на виду смущает
воображение народных масс... 
Как он пригож - в дуду свою дудит. 
Он доброй нотой ля мне исцеляет душу. 
Он глазом голубым сверкает, 
и краше всех шагает, как маэстро". 
 
В толпе и дед заносчивый скрипит, 
заметный, строгий, знает суть оркестра; 
его умы пюпитры стерегут, 
он пребывает в нотном стане. 
Ах, если б внук его - почти хорош, 
любил азарт и меньше пил застольной, 
то возглавлял бы таинство другое, 
и собирал записочки мужчин. 
 


                           2


Столпилась улица, а выше, 
смотрела прибалконная орда, 
и прямо вниз головками свисали
задетые бессмертием старушки. 
Они неспешно спицами вращали, 
а их прынцессы губы намандяли, 
чтоб в тайне глаза липнуть к мужикам, 
идущим чинною походкой чёрной, 
умело отгоняя мух и мошек, 
несущих гроб на траурных плечах. 
 
Возилки в кучи став - жужжать уже не смеют, 
они прикисли, в них владельцы спят, 
иль пьют холодную, и в окна их глядят. 
И видят спины дворников холщёвых, 
что сора ждут от пьяных и зевак. 
Им невдомек, что дети по привычке, 
под выписк мам и ряженность мужей, 
мелькают фраками и спинами сияют. 
Им жить дано для музыкальных фраз -
нещадно трубы медные терзая, 
в них загоняя углекислый газ. 
 
Едва ли музыка проходит в дебри трупа, 
и лица детские едва ль его сметут
с подстилки для живого жёсткой, 
в коробочке с известнейшем гербом, 
в убранстве шествия, в котором он последний, 
трясется там, плывя, от всех сокрыт. 
Кто вспомнит скоро, что его сожитель
был заводной бухарский кутюрье, 
плетущийся безжизненно за гробом
в компании любовников своих. 
Кто вспомнит, погремев его костями
за праздничным поминочным столом, 
что мог лишь он - жонглировать словами, 
и затиранить слуг минетом мог. 
 


                            3


Дорога долгая и дети приустали, 
а лошади одетые для лиц, 
тихонько цокают копытами в подвязках -
манерно, траурно, им некуда спешить. 
Но дирижёр, неистовый, раскидывал пальцами, 
его несла на роге суета, 
он точно "фауст" лакомый - порхал, 
с лицом достойным паники врачих. 
А дети хилые за маршем марш играли, 
как тени мам, страдающих за них. 
 
Трубач что слева - был почти в оргазме, 
он к мундштуку испытывал любовь; 
трубач что справа - был почти прекрасен
загадочно закатывал глаза. 
Флейтист ушастый ненавидел брата, 
что заслонял собою барабан, 
и не тарелками позорными звенчал, 
а ныл в кларнет, катарсисом объятый. 
Все остальные сальны и милы, 
как отравители, что прежде в вальсе кружат
обидчиков неведомых своих, 
и пьют шампанское из пенисных бакалов, 
и мило улыбаются словам. 
 
А директрисса образцовой школы
платочком на балконе им махала, 
и с гордостью за школьный колумбарий, 
готовилась регалии принять... 
Ей было от чего зардеться, 
и в гордости берлоги кабинетной
процессию очами провожать -
как стерва долгая она брала минеты, 
разменивая ими ордена. 
 
                                           © Двамал