Уток спесивых слышатся кряки.
Лучшие стоны пасутся, бегают ноги,
А мне наплевать, я в пердёвом прикиде
И бусы на мне хороши, и шляпа моя соблазняет
дамочек ценным пером.
Погоды сегодня по мне,
и я, созерцая природу в ее просторе шикарном,
заброшенный замок хочу посетить,
где случайно родился слонёнок.
Висит над моей головой
колючих кустов непролазность.
Кукушку заело на дубе,
сидящую задницей к верху.
Дожди лишь грозятся,
прервать загустевшее лето,
и влагу подать на прокорм
плодов великанских.
И мне, обрамленному мысленной шапкой,
будет уже хорошо от пустеющей мысли,
что заброшенный замок и ценен, и ярок,
что заброшенный замок слоненком родившимся полон.
Ничего не сказал я сороке своей тараторке,
обманул балерину, кружение ей предоставив,
пусть не знают они, что я двигаюсь быстро,
по дороге над озером круглым,
прослывшим купальней развратной.
Вот и калитка, где ждет меня мой провожатый,
глазом одним, сохраненным в застольных боях
ездит по мне, как медаль по ладони.
Глазом вторым же - царапает небо,
Бога боится, но тот ничего не заметит.
Он говорит мне: "Поспел ты на стрелку как надо,
и я, всё предвидя, виденьем тебя огорошу.
Будешь меня лобызать за это - как брата,
будешь меня осыпать огромными суммами денег.
Я ведь велик, я искуснейший сводник,
знаю любви экзотичной пределы.
Всех я ценю, всех способен утешить,
и облелеять, и шоу свое показать.
Скоро увидишь, как только калитку открою -
то, что никто, никогда не старался увидеть,
что и меня, старика способно утешить,
не говоря о тебе, мой хозяин богатый".
Я грезил о той отворённой калитке,
где замок загадочный шпили кидал в поднебесье,
где все коридоры давно поросли паутиной,
как в неком кино, про разных загадочных тварей.
Я думал слонёнка гулявшего в парке увидеть,
и трепетал от мыслей моих заелдевших.
Калитку открыл мне ключом длинноухим смотритель,
мой соучастник в пирах, любитель утаивать блядство.
В калитку вошел я, чуть-чуть умилившись убранству,
клумб аккуратных, встречавших меня лютовато.
Я обнаружил фонтан, обнаружил я стелы,
множество статуй и белых беседок.
"Где же слонёнок, однако", я думал. "Ну почему
он не хочет ко мне подходить сиротливо?
Я бы рукою его незатейливо трогал".
Слуху донесся лишь трепет проснувшихся лилий,
ветра кусок, разбуянивший некие банки,
мирно стоявшие там, где когда-то капала осень.
Ветер тот, мне преподнёс донесенье,
даже ничтожная птаха, чирикнула что-то на ухо,
брови нахмурив мои, глаза наполняя ужасным.
Грозно ж я топнул на слухи такие ногою.
Жутью повеяло, всех доводя до испуга.
Двинулся я непростительной злою горою,
прямо туда, где меня ожидали сюрпризы.
Ветви-коряги везде понатыкали пальцев,
их непроглазность рубил я, острейшим мачето,
чтобы они не давали преступным деяньям продлиться,
чтобы они отступили с дороги в дикарскую зелени гущу.
Вскоре поляну кусты мне открыли,
чуть поскрипев за моею спиною;
стали они от меня удаляться,
стали они покрываться мистической дымкой.
Я же увидел поляну, идущую до горизонта,
башню вдали, которая так окривела,
что с ней бесполезно тягаться
и башне, поставленной в Пизе.
Там, где рядами ходили аллеи,
там, где смотрела с земли на меня земляника,
я и нашел удивленного чем-то слоненка,
который стоял, немного махая ушами.
Был он красив, завернут в цветастые ткани,
он тянул хобот, он позу имел не простую.
Не понимал я его, подходил к нему ближе,
чтобы понять насколько его обоврали.
Как хорошо, что поверил витающим слухам,
ветру и птице, коряво расставленным веткам.
Лишь обошел я слоненка немножечко сбоку,
как все загадки сами собой объяснились.
Гневом пылал я, как некий божок избиблейский,
И доставал матюги да глубинные бомбы;
я извлекал из карманов страшные цепи и клещи,
россыпи зубьев, что сами врагов доставали.
Я и дубину привлек в свою правую руку,
тучи призвал и пометил, куда падать граду.
Пули мои уж повисли, и в воздухе ждали,
когда прикажу им лететь вместе с зубьями злыми.
Видел ужасное я над слонёнком глумленье:
злобный маньяк-зоофил потешался над ним сладострастно.
Как способен был, пялил его, к нему прицепившись,
будто наездник лихой, и меня не смущаясь.
Даже противны лица его злого гримасы,
вопли и стоны, что, видя меня, он усилил,
думая этим привлечь и моё возбужденье.
Но ошибался. Я был непорочен,
чопорен был, как сектант, убоявшийся секса.
Был я поборником всякой морали,
девственность холил, ступая полицией нравов.
Еле снеся оскорбленье маньячье,
я кинул жуть на него, я объял его ужасом смертным.
В зад его голый вонзились зубы драконов,
долбила его по мордасам дубина моя заводная.
Страдал также он от моих матюгов бесконечных,
от бомбы страдал, посносившей с него амулеты.
Он утерял весь румянец и с видом пердёвым расстался,
пытался бежать, но сила моя его бросила в лужу,
калом слоненка омазав его безбраслетные ноги.
Дал и слоненку пинка мой сапог ревноватый,
чтобы себя он ценил, на обзоры не ставил,
не украшался тряпьем, не душился духами,
чтобы он пасся и тыл закрывал хорошенько.
После того, как маньяк тумаков понабравшись,
был мной отпущен под честное слово,
что он слонятины больше не будет касаться,
я удалился гремя ещё тучей.
Шёл я туда, где увратник похабный
некогда дверь отпирал мне ушастым ключом.
Был я в решимости местью его оболванить,
денег лишить его, дать ему трещину мозга.
Только я вышел, калитку прикрыв за собою
он ко мне "хлынул", зонт закрывая японский,
видимо туча моя до него добежала,
и трясонула уже его плоть, его душу.
Он улыбался, он был очень мокрым,
руки тянул и весь извинялся,
признав неуместною шутку
маньяка пустить до слоненковой попы.
Я, так и быть, пощадил его даже,
только отсек топором ему три волосинки,
и бороденку его густоватую дергал,
пальцем стучал третий глаз,
таскал за сонные уши.
После, порвал на нем плащ и кальсоны,
и запретил на пять дней посещать звонареты,
чтобы узнал он, что в гневе бываю жестоким.
Он целовал напряженный дыханием воздух.
Он лобызал черевички мои золотые.
Он истерично меня умолял не лишать его денег.
Он многозвучно просил, чтобы фаллоса дал я коснуться.
Но не позволил ему я подобных излишеств,
прочь отослал его пендалем даже.
Он же, лоснясь и бросая шарманы,
низко мне кланялся, узкой ладонью махал,
удалялся русалочьим шагом.
Вскоре он скрылся за толстой стеною,
только духи его терпкие воздух теснили;
только мышонок благой, из норы обольстительной вылез,
но быстро исчез в её влажном и тёмном дупле.
Я удалялся, природу всей поступью чуя,
слыша простёртые в шуме игры детворовой
кряки утиные, писк комариного братства,
и отгонял своим веером духов, ко мне подступавших.
Я обогнул это озеро, я повернулся направо,
тело направив навстречу стоявшему тихо
ментовозу, где меня поджидавший водитель
свой пенис мелкий дрочить прекратил моментально.
Знаю, убрал он поспешно журналы с порнухой,
весь приосанился, дверь отворил величаво,
я же воссел на перинах, достал бутерброд многослойный,
стал его есть, наблюдая бегущей дорогу.
Быстро неслась по шоссе, послушанье являя, возилка;
быстро неслись нам на встречу возилки другие,
я же, опять погрузившись в дела и заботы
думал о том, что не всё измеряется властью.
У поворота на город я женщину утлую видел,
что потрясала при виде меня огурцами
меня к огурцам этим добро манила,
думая, что я любимый ее покупатель.
Но обломалась и руки свои опустила,
зашла за лоток, словно ведая лаз.
И бормоча на меня большими губами,
присела на стульчик, которым служил унитаз.
