КОЗНИ МАНЬЯКОВ... 
            

             (слегка весёлая поэмка...)

      Уток спесивых слышатся кряки. 
      Лучшие стоны пасутся, бегают ноги, 
      А мне наплевать, я в пердёвом прикиде 
      И бусы на мне хороши, и шляпа моя соблазняет.      

      Погоды сегодня по мне, 
      и я, созерцая природу в ее просторе шикарном, 
      заброшенный замок хочу посетить, 
      где случайно родился слонёнок. 

      Висит над моей головой 
      колючих кустов непролазность. 
      Кукушку заело на дубе, 
      сидящую задницей к верху. 
      Дожди лишь грозятся, 
      прервать загустевшее лето, 
      и влагу подать на прокорм 
      плодов великанских. 

      Ничего не сказал я сороке своей тараторке, 
      обманул балерину, кружение ей предоставив, 
      пусть не знают они, что я двигаюсь быстро, 
      по дороге над озером круглым, 
      прослывшим купальней развратной. 

      Вот и калитка, где ждет меня мой провожатый, 
      глазом одним, сохраненным в застольных боях 
      ездит по мне, как кругляш по ладони. 
      Глазом вторым же - царапает небо, 
      Бога боится, но тот ничего не заметит. 

      Он говорит мне: "Поспел ты как надо, 
      и я, всё предвидя, виденьем тебя огорошу. 
      Будешь меня лобызать за это - как брата, 
      будешь меня осыпать огромными суммами денег. 
      Я ведь велик, я искуснейший сводник, 
      знаю любви экзотичной пределы. 
      Всех я ценю, всех способен утешить, 
      и облелеять, и шоу свое показать. 
      Скоро увидишь, как только калитку открою - 
      то, что никто, никогда не старался увидеть, 
      что и меня, старика способно утешить, 
      не говоря о тебе, мой хозяин богатый". 

      Я грезил о той отворённой калитке, 
      где замок загадочный шпили кидал в поднебесье, 
      где все коридоры давно поросли паутиной, 
      как в неком кино, про разных загадочных тварей. 
      Хотел я слонёнка, гулявшего в парке, увидеть, 
      и скуку развеять, хотя бы на пару мгновений.

      Калитку открыл мне ключом длинноухим смотритель, 
      мой соучастник в пирах и мастер устраивать блядство. 
      Вошел я, чуть-чуть умилившись убранству, 
      клумб аккуратных, встречавших меня лютовато. 
      Я обнаружил фонтан, обнаружил я стелы, 
      множество статуй и белых беседок. 
      "Где же слонёнок, однако", я думал. "Ну почему 
      он не хочет ко мне подходить сиротливо? 
      Я бы рукою его незатейливо трогал". 

      Слуху донесся лишь трепет проснувшихся роз, 
      ветра кусок, разбуянивший некие банки, 
      мирно стоявшие там, где когда-то капала осень. 
      Ветер же мне преподнёс донесенье, 
      даже ничтожная птаха, чирикнула что-то на ухо, 
      брови нахмурив мои, глаза наполняя ужасным. 

      Грозно ж я топнул на слухи такие ногою. 
      Жутью повеяло, всех доводя до испуга. 
      Двинулся я непростительной чёрной горою, 
      прямо туда, где меня ожидали сюрпризы. 

      Ветви-коряги везде понатыкали пальцев, 
      их непролазность рубил я острейшим мачето, 
      чтобы они не давали преступным деяньям продлиться, 
      чтобы они отступили с дороги в дикарскую зелени гущу. 

      Вскоре поляну кусты мне открыли, 
      чуть поскрипев за моею спиною; 
      стали они от меня удаляться, 
      стали они покрываться мистической дымкой. 
      Я же увидел поляну, идущую до горизонта, 
      башню вдали, которая так окривела, 
      что с ней бесполезно тягаться 
      и башне, поставленной в Пизе. 

      Там, где рядами ходили аллеи, 
      там, где смотрела с земли на меня земляника, 
      я и нашел удивленного чем-то слоненка, 
      который стоял, немного махая ушами. 
      Был он красив, завернут в цветастые ткани, 
      он тянул хобот, он позу имел непростую. 
      Не понимал я его, подходил к нему ближе, 
      чтобы понять насколько его обоврали. 

      Как хорошо, что поверил витающим слухам, 
      ветру и птице, коряво расставленным веткам. 
      Лишь обошел я слоненка немножечко сбоку, 
      как все загадки сами собой объяснились. 

      Гневом пылал я, как некий божок избиблейский,
      И доставал матюги и глубинные бомбы;
      я извлекал из карманов страшные цепи и клещи,
      россыпи зубьев, что сами врагов доставали.
      Я и дубину привлек в свою правую руку,
      тучи призвал и пометил, куда падать граду.
      Пули мои уж повисли, и в воздухе ждали,
      когда прикажу им лететь вместе с зубьями злыми.
       
      Видел ужасное я над слонёнком глумленье: 
      злобный маньяк потешался над ним сладострастно. 
      пялил его, к нему прицепившись, 
      будто наездник лихой, и меня не смущаясь. 
      Как же противны лица его злого гримасы, 
      вопли и стоны, что, видя меня, он усилил, 
      думая этим привлечь и моё возбужденье. 

      Но ошибался, ведь я непорочен, 
      чопорен я, как сектант, убоявшийся секса. 
      Был я поборником всякой морали, 
      нравственность холил, подобно полиции нравов. 

      Еле снеся оскорбленье маньячье, 
      кинул я жуть на него, объял его ужасом смертным. 
      В зад его голый вонзились зубы дракона, 
      долбила его по мордасам дубина моя заводная. 
      Страдал также он у меня и от яда, 
      от бомбы страдал, посносившей с него амулеты. 
      Он утерял весь румянец и с видом пердёвым расстался, 
      пытался бежать, но его забросило в лужу.      

      Дал и слоненку пинка мой сапог ревноватый, 
      чтобы себя он ценил, на обзоры не ставил, 
      не украшался тряпьем, не душился духами, 
      чтобы он пасся и тыл закрывал хорошенько. 

      После того, как маньяк предо мной распластался, 
      и уверял, что он больше не будет, 
      я удалился, гремя сам собою.
      Шёл я туда, где увратник похабный 
      некогда дверь отпирал мне ушастым ключом. 
      Был я в решимости местью его ошарашить, 
      денег лишить и дать ему трещину мозга. 

      Только я вышел, калитку прикрыв за собою 
      он ко мне "хлынул", зонт закрывая японский, 
      видимо туча моя до него добежала, 
      и трясонула его плоть, его душу. 
      Он улыбался, но был очень мокрым, 
      руки тянул, предо мной извивался, 
      признав неуместною шутку 
      маньяка наслать на слоненка грешилку.

      Я, так и быть, пощадил его даже, 
      только отсек топором ему три волосинки, 
      и бороденку его густоватую дергал, 
      пальцем стучал третий глаз, 
      таскал за волосатые уши. 
      После, порвал на нем плащ и кальсоны, 
      и запретил на пять дней посещать звонареты, 
      дабы знал он, что я в гневе бываю жестоким. 

      Он целовал напряженный дыханием воздух. 
      Он лобызал черевички мои золотые.
      О льготах-кредитах рыдал и о модном клистире.  
      Зычно меня умолял не лишать его денег. 
             
      Но не позволил ему я подобных излишеств, 
      прочь отослал его пендалем даже. 
      Он же, лоснясь и бросая шарманы, 
      низко мне кланялся, узкой ладонью махал, 
      от меня отходил всё пятясь и пятясь. 
                   
      Я удалялся, природу всей поступью чуя, 
      слушая визги и стоны забав детворовых, 
      кряки утиные, писк комариного братства, 
      и отгонял своим веером духов, ко мне подступавших. 

      Я обогнул это озеро, я повернулся направо, 
      тело направив к возилке стоявшей,  
      зная и то, что меня поджидавший возитель 
      спешно убрал журналы с порнухой.  

      Он из возилки на встречу мне вышел,  
      дверь для меня отворил величаво, 
      я же воссел на перинах, как гуру
      стал наблюдать за бегущей дорогой.

      Быстро неслась по шоссе, послушанье являя, возилка; 
      быстро неслись нам на встречу возилки другие, 
      я же, опять погрузившись в дела и заботы, 
      думал о том, что не всё измеряется властью. 

      У поворота на город я женщину утлую видел, 
      что потрясала при виде возилки моей огурцами 
      меня к огурцам этим добро манила.   

      Но обломалась и руки свои опустила, 
      зашла за лоток, словно ведая лаз. 
      И бормоча на меня большими губами, 
      присела на стульчик, которым служил унитаз.

                                                1998 
 
                                           © Двамал